Полоска молнии вновь сверкнула за пыльными стёклами зала ожидания. Капли застучали по крыше автостанции, на которой они — трое студентов-археологов с преподавателем — уже несколько часов ожидали пересадки на другой автобус.
Всю дорогу до районного центра, где им пришлось остановиться, старый «ПАЗ» трещал и гремел, подпрыгивая на каждой яме, страшно наклонялся, опускаясь боковыми колёсами на землю за пределами узкой асфальтированной дороги, отчего пассажиры громко матерились и недовольно охали, хватаясь руками за свои драгоценные сумки с пакетами. На заветной остановке вышло шестеро.
Автостанция находилась поодаль от жилых домов на небольшом возвышении. Она выглядела как самый обычный одноэтажный дом, выкрашенный и снаружи и внутри в синий цвет, с одной дверью и четырьмя окнами: три — в зале ожидания, одно — в кассе. Преподаватель Степан Степанович, человек в возрасте, с аккуратной седой бородкой, спокойно заметил, что на его памяти эта касса ни разу не была открыта. С залом её соединяла решёточка в полметра, через которую должны были продаваться билеты, и запертая дверь, такого же синего, как и стены, цвета. Разглядеть интерьер кассы просто так было нельзя, от любопытных глаз путников его скрывала пыльная кремовая занавеска с заурядным узором по другую сторону решётки. Ни столовой, ни уборной в здании автостанции не было. Крыльцо два на два метра и зал семь на четыре, уставленный по периметру креслами с потрескавшейся коричневой кожей, — всё, чем могли довольствоваться собравшиеся внутри.
Громкий раскат грома прервал оживлённую студенческую беседу, и в зале воцарилась тишина — привычная, звенящая.
Помимо деятелей науки в зале находились ещё двое — дедушка с внуком, они приехали сюда на одном автобусе со студентами и теперь сидели в углу у окна. Маленький озорник, лет шести от роду, первый из всех присутствующих подал голос:
— Когда поедем?! — капризничал он, дёргая дедушку за рукав.
— Скоро, Митенька, скоро поедем, сейчас автобус приедет, — успокаивал его дед — жалкого вида старичок в потрёпанной твидовой кепке и с приспущенной на подбородок медицинской маской.
— Не везут бус! — визжал мальчик, стуча по дедовой руке. Он не выговаривал некоторые буквы и сильно шепелявил. — Когда узе?!
Дед мельком поглядывал на кучку студентов, гладил внука по маленьким плечикам и молчал, не находя слов.
— А давайте страшилки рассказывать! — предложила Аня — единственная девушка из кучки. Она сидела ближе всех к двери кассы и заплетала неказистую косичку из коротких рыжих волос.
— Смотри, — отозвался на её предложение прыщавый Никита Терещенко, что сидел на своём большом синем чемодане напротив всей компании, — сейчас дверь откроется, оттуда рука вылезет и тебя в кассу затащит.
Аня с недоверием покосилась на дверь, буркнула что-то обидное в сторону Никиты и пересела на другое место, поближе к симпатичному голубоглазому Феде.
— Знаю одну страшилку, — улыбнулся он, — моя жизнь называется.
Аня рассмеялась.
В зале ожидания появился их преподаватель, он выходил в уборную, что располагалась за автостанцией и выглядела как зловонный покосившийся сарай, впрочем, им она и являлась.
— Степан Степанович, — обратилась к нему Аня, когда он сел на кресло и достал из своей сумки сложенную пополам газету, — а вы знаете страшилки? Археологические какие-нибудь.
Преподаватель посмотрел на неё, подняв густые брови, и цокнул языком.
— Семёнова, ты бы лучше так о практике расспрашивала, в первый раз едешь.
Степан Степанович всегда говорил тихо и спокойно, отчего его мелодичный голос хотелось слушать и слушать до бесконечности. В компании он редко брал слово, предпочитая загадочно помалкивать, однако всё прекрасно слышал и анализировал.
— До первого комара такой запал, — вздохнул Никита, поёрзав на чемодане. — Вы же городские, Воронежские, у вас там страшилок выше крыши.
— Это каких таких страшилок? — удивилась Аня.
— В общаге рассказывали, говорят, есть такой Петровский остров, — Никита заметил вопросительный Анин взгляд и пояснил: — Тот, к которому моста нет, оттуда ещё салюты пускают. Некоторые, с филфака, кажись, летом мимо него на лодке плыли, рассказывали, что шёпот какой-то слышали из кустов, а с берега видели красный свет какой-то между деревьев. Ещё дом у вас стоял заброшенный рядом с площадью, но сейчас его снесли вроде, а так тоже много историй.
— Вот так живёшь всю жизнь в городе… — улыбнулся Федя, взглянув на Аню.
— Ой, у меня иногда на улице дорогу спрашивают, — рассмеялась она, — и я в ступор впадаю. Двадцать лет живу, а куда идти, как идти, в какой стороне у нас эта улица героя войны какого-нибудь…
— Героя войны какого-нибудь… — прошептал Степан Степанович, не отрываясь от газеты.
— Я читал, что страх, как и красота, дело случая, — вновь начал Федя, борясь за Анино внимание, — например эта станция, сейчас, днём она такая печальная, но по-своему красивая, своего рода памятник целой эпохе, но приди ты сюда ночью... Ночью любой предмет кажется страшнее, ночь сосёт из него красоту, — говорил он, воодушевляясь. — Младенец, детская коляска, портрет старика, человекоподобная кукла, зеркало и так дальше, что ни возьми — страшнее и страшнее.
— Дело восприятия это, — лениво бросил Никита. Аня посмотрела на него.
— Это как? — спросила она.
— Я об этом недавно думал, когда уснуть не мог. Он прав, конечно, насчёт случая, — кивнул на Федю, — но случай с чего-то начинается, и это зависит от того, чем у тебя забита голова. Вот лежу я раскрытый, без одеяла, вокруг темнота кромешная, а я думаю ни о чудовищах, а о том, как бы автобус не проспать. И в секунду меня мысль уколола, случай, да, но он вызывает отдельное восприятие.
— Что за мысль-то? — с нетерпением канючила Аня.
— Что из темноты на меня кто-то смотрит. Я обычно представляю какую-то старуху страшную в рваном платье, не знаю, может быть, в детстве меня напугала… И сразу одеялом укрылся, главное — ноги спрятать, почему-то всегда за них больше всего переживаешь, как будто монстру выбора другого не остаётся, только тебя за ногу цапнуть. Гляжу на темноту, а темнота, собственно, на меня, и жду, пока чудище выйдет, уже представляю, как вскакиваю и бегу. А потом ещё в коридоре что-то щёлкнуло, — Никита поморщился, от воспоминаний о тяжёлой ночи его пробила дрожь.
— И кто там был?! — Аня горящими глазами сверлила рассказчика, чуть ли не подпрыгивая на кресле.
— Когда поедем?! — запищал мальчик у окна.
Девушка вздрогнула от неожиданности, Федя надменно хихикнул.
— Да никого там не было, — успокоил Никита, — у нас в домах всегда что-то где-то щёлкает, скрипит, трещит, только мы этого не замечаем, пока нас этой иголкой мысли не кольнёт. Ночью, например, иду в туалет, темнота — не темнота, мне вообще всё равно, у меня нужда… но вот обратно… Чуть поёжусь ни с того ни с сего прямо… в процессе, и начинают мысли лезть: за дверью уже стоит клоун в кровище, из-под кровати вылезает паук с лицом бабки этой страшной, ну и за спиной у меня тоже кто-нибудь обязательно появляется, чтобы далеко не бегать.
— И как назад идти? — улыбнулась Аня.
— Молча, — Никита пожал плечами и улыбнулся в ответ, — как ещё. Себя перебарываешь и прёшь напролом.
— Ну и в чём я был не прав? — вступил Федя, нахмурившись. — Дело в случае. Иголка твоя — это случай.
— Ты не так говорил, — парировал Никита, — у тебя ночь во всём виновата, а у меня иголка, которая и днём кольнёт и вечером, да хоть на рассвете. Ещё, кстати, пока не забыл, — он вновь улыбнулся Ане, — была у нас одна страшилка.
— Про деревню опять? — недовольно буркнул Федя.
— Это даже загадка, — не обратив внимания на замечание соперника, начал Никита. — Женщина, значит, просыпается по будильнику, как положено, а рядом с ней лежит уже остывающее, обезглавленное тело её мужа. Захлёбываясь от ужаса, она выбегает из комнаты в коридор и видит, что входная дверь распахнута настежь. Дрожащими руками она запирается на все замки, идёт на кухню, забивается в угол и в слезах звонит в полицию. Но до приезда патруля она не доживает, почему?
— Когда поедем?! Я есть хочу! — завизжал мальчик, спрыгнув с кресла.
— Подожди, Митенька, иди сюда, не кричи, — дед протянул к внуку дряхлые руки.
— Отстань, — малец хлопнул пухлой ладошкой по дедовским рукам и побежал в другой угол, поближе к выходу.
— Ну что ты, вон, на тебя все смотрят, иди сюда, скоро поедем!
— Я не поеду!
Аня сидела в удивлении и замешательстве. Прыщавый Никита казался ей чрезвычайно загадочным и милым.
— Не знаю… — протянула она, — от страха, наверное?
— Нет, — улыбнулся парень, — то, что убило её мужа, осталось где-то в квартире. Оно просто не закрыло за собой дверь. А потом, когда Марина сидела на кухне, оно вышло с головой мужа в зубастой пасти…
— Обалдеть, сам придумал?
— Сам придумал, — засмущался он.
— А что за деревня, Федя? — обратилась Аня к хмурому юноше.
— А, деревня, — приободрившись, начал он, — это тоже страшилка. Был рассказик небольшой, не помню у кого, но там суть в том, что парень едет в деревню, ночует в пустом доме и во время ночёвки сталкивается с монстром.
— Хорошо пересказал, — рассмеялся Никита, — там сюжет целый, а ты так смазал. Парень приехал покупать дом, — улыбаясь, рассказывал он Ане, — и местный знаток рассказал ему о правилах, так сказать, выживания. Но парень их нарушил, само собой, монстр его заметил и чуть не убил. И вот там не очень понятно, вроде как знаток собой пожертвовал и умер вместо парня. Потом умер ещё один человек из деревни, причём очень глупо, сам же нарушил правила. Жители в конце концов покидают деревню, видимо, смерть этих двоих как-то повлияла, видать, не простые они были, а монстр переходит в другую деревню.
— Да-да, — отмахнулся Федя, — в общем, был такой рассказик. А потом по общаге нашей пошёл слух, что всё это правда, и один из жителей села этого… Старое что-то там, живёт на втором этаже. Правда ли это был он или нет — не скажу, сам понятия не имею, всё через одно место с этими историями… парень просто выселился как-то стремительно, курил много, говорят, быстро выперли, — рассмеялся он. — Вообще рассказывали, что он пару раз сам тему с этой деревней поднимал, в основном чушь нёс, но по пьянке один раз выдал, что были у них двое мужиков, как он сказал, безбожники, один уже в возрасте, другой ещё молодой. Какие-то обряды совершали, молитвы Душехлёбу, заклинания, — всё, как положено. Вот и получилось у них чудище под два метра ростом. Пока живы были, обещали его изгнать и деревню спасти, а как полегли от его же рук, так всё. А чудовище звали Правило.
— И если пока оно живёт в деревнях и питается деревенскими, то потом же оно придёт в города, — монотонно, как будто цитируя кого-то, говорил Никита. — И каждого, кто по правилам не станет жить, оно искупает в его же крови, вот и всё сказание. Бредятина по большей части, но интересная. Не удивлюсь, если окажется, что максимум из рассказанного тем пареньком, это фраза про двух безбожников, сектанты какие-нибудь завелись в деревне, перепугали бабок.
Аня заёрзала на кресле. Дождь усилился, мощными ударами он словно пытался пробить старую кровлю и затопить холодной водой мрачный зал ожидания. В помещении темнело. Дед, поднявшись с кресла в углу, принялся ходить вдоль стен в поисках выключателя. Митенька, по-видимому, заподозрив деда в чём-то неладном, подскочил со своего места и со звонким визгом начал убегать от старика.
Федя поморщился и с сожалением взглянул на блуждающего старика. Тот уже нашёл выключатель около входной двери. Щёлчок, негромкий звон, и зал ожидания наполнился тёплым светом гудящих ламп. Дед вернулся в уголок и ещё раз позвал внука. В ответ Митенька показал язык и заявил: «Я один поеду!»
— Долго автобуса нет, — произнёс Степан Степанович, взглянув на часы. Он сложил газету пополам и убрал её обратно в сумку.
— Из-за дождя, наверное, — предположила Аня.
— Да третий час уже пошёл, — преподаватель огляделся по сторонам, похлопал себя по нагрудным карманам, нащупал в одном из них помятую пачку сигарет и спросил: — Курите?
— Я курю, — отозвался Никита.
— Митенька, смотри, молния сверкает! — крикнул дед из угла.
— Где?! Где?! — внук прильнул к окну, положив ручки на пыльный подоконник с пустыми цветочными горшками.
Дед медленно встал и приблизился к любимому Митеньке, взял его за плечи и ласково потрепал по волосам; внук раздражённо отдёрнул голову и ещё раз пропищал:
— Где молния?!
— Вон, гляди на небо, скоро будет. Как увидишь — сразу начинай считать: двадцать один, двадцать два, двадцать три… и считай, пока гром не услышишь.
— Не буду! — взвизгнул внук. — Зачем?
— А мы с тобой посчитаем и узнаем, далеко она от нас или нет. Свет же быстрее звука идёт, — объяснил дед.
— А… дедуль, а вот… — кряхтел Митенька, разводя руками, — а почему двадцать?! — вдруг воскликнул он с недовольством. — Надо: один, два!
— Ну, это ты насчитаешь сейчас быстро, — рассмеялся старик, — а если с двадцати начать, то точно по секунде на километр будет, знаешь, сколько это — километр?..
Пока дед из кожи вон лез, чтобы хоть ненадолго занять вечно недовольного внука, Степан Степанович с Никитой вышли на крыльцо, встали под козырёк и раскурили по сигарете.
По узким протоптанным тропинкам бежали грязные ручьи, отражения горящих окон разбивались в лужах. Воздух был свежий и чистый, ветер отлично справлялся с горьким дымом, спроваживая его мощными порывами, из-за которых преподаватель со студентом так и не докурили. Раздосадованные, они выбросили потухшие сигареты за крыльцо и, стоя друг напротив друга, продолжили беседу.
— Так деда мне жалко, — сказал Никита, оглянувшись на окно, за которым стоял дряхлый старик с пухлым ребёнком, — любит его так, а этот… бесёнок какой-то.
— Делай выводы, — развёл руками преподаватель, — я на таких ситуациях уже закалён, знаешь, сколько за свою жизнь подобного повидал? Детей не от любви балуют, а от глупости. Умный человек всегда понимает, где разумная любовь, а где глупое потакание.
— Понятное дело, но этим-то не объяснишь, — Никита кивнул на окно, где всё ещё стояли размытые дождевой стеной силуэты деда с внуком.
— А другим объяснять не нужно, главное за собой следить. Гавриил Гавриилович, был у меня педагог, нам всегда говорил: «Вы сами живите и другим не мешайте». Мы — комсомольцы — ещё с ним спорили, по молодости-то. Как, мол, так жить, в отшельничество уйти?
— Себя ещё труднее учить, — улыбнулся Никита, — других проще поучать. Вроде и живёшь по правилам, а всё равно где-нибудь спотыкнёшься.
— А не надо выдумывать себе правила, надо иметь принцип и понимание, вот и всё. Вот, даже в воспитании, — Степан Степанович тоже покосился краем глаза на окно, но силуэтов уже не было. — Нужно понять одну вещь: чем больше ты балуешь своей мнимой любовью растущего человека, тем меньше шанс, что ты получишь что-нибудь подобное взамен, и ещё меньше, что это же будет делать он со своими детьми, но не от отсутствия глупости, а из-за жестокости. Сверстников своих вспомни, чем больше человека баловали в детстве, тем больше в нём вот этой гнили, какой-то зависти нездоровой.
— Во-во, — согласился Никита, — так везде, чем больше любишь, тем меньше тебе уважения. Преподавателей помнят самых строгих, а добрым никто после выпуска и не позвонит.
— Да… — задумчиво протянул Степан Степанович, почесав впавшую щёку, — не позвонят.
Они начали мёрзнуть и решили вернуться в зал. Федя с Аней сидели рядом, девушка положила ему голову на плечо и внимательно слушала, что он ей рассказывал. Сперва Никита поник, руки его опустились, и любое желание бороться за внимание столь ветреной особы испарилось, сменившись лёгким отвращением.
Федя затронул тему свободы, он говорил уверенно и показательно лениво, словно объяснял очевиднейшую вещь надоевшему ребёнку. Федя был одним из тех псевдоинтеллектуалов, разбирающихся во всём по чуть-чуть, что в эпоху доступной информации можно было бы назвать базовой эрудированностью, но никак не гениальностью. Ещё одной отличительной чертой его была свойственная молодёжи манера пристращаться ко всем новомодным идеям. Мода, как известно, мчится себе на уме, и за ней приходится поспевать. Такие, как Федя, следуют за ней рефлекторно до того момента, пока мода не становится наперекор их личному мировосприятию, запрятанному куда глубже их популистских речей и мнимых прогрессивных взглядов. Тогда у последователя этого безумного и безжалостного течения остаётся два пути: покончить с глупой игрой и вернуться назад, громко смеясь в лицо оставшимся, или идти дальше, окончательно наплевав на себя и смешавшись с безликой толпой — разноцветной с виду, но абсолютно серой по своему существу. Выбравшие последнее вскоре сталкиваются с психическими расстройствами, часто страдают от депрессий и прочих прелестей смердящей выгребной ямы, в которую они сами себя и загнали. Те же, кто отрёкся от моды, рискуют стать сварливыми противниками любого прогресса, застывшими на месте статуями, которые вскоре тоже начнут гнить. Такой статуей был Никита.
Федя говорил о свободе политической, рассуждал о скорых репрессиях и без зазрения совести разбрасывался весьма громкими и неоправданно русофобскими высказываниями.
— И свобода будет только тогда, когда сменится власть, — подытожил он, невзначай коснувшись носом волос Ани.
— Все вы об одном и том же говорите, — буркнул Никита.
Аня подняла голову и выпрямилась.
— А в чём я не прав? — надменно и по-прежнему лениво спросил Федя.
— Человеку свободы всегда будет мало, чем её больше, тем масштабнее запросы. Ты прав в чём-то, конечно, но борешься не за то. Там, где надо, ты не замечаешь проблемы, а там, где ещё рано что-то предпринимать, ты уже собираешься всё менять. Это как идти, смотря вдаль, но не глядеть под ноги. У тебя призывная армия на носу, а ты всё о свободе слова.
— Ты пофилософствовать решил? — надменно усмехнулся Федя.
Никита не ответил, его отвращение усилилось. Оно подкатывало к горлу, вызывая чувство тошноты, отзывалось болью в спине и пояснице, заставляло дышать чаще и сквозь зубы. Ему стало особенно противно, когда Аня, не дождавшаяся его ответа, вновь положила голову на Федино плечо. Тогда, отвернувшись от парочки, Никита немного выждал и снова вышел на крыльцо, на этот раз в одиночестве.
О воле и бесконечной свободе, как рассуждал он, начинаешь задумываться, будучи в клетке: тюрьме, квартире, городе, планете. Мечтаешь выбраться и бежать, куда глаза глядят, но чем дольше бежишь, тем всё осознаннее становится, что клетка эта бесконечна и выхода из неё нет.
Его всегда интересовало, что думают о свободе путешественники, объездившие весь свет, и хватает ли у этих толстосумов ума, чтобы думать о таких вещах, не считая их демагогией и пустой философией. Разве что одинокие искатели приключений познают всю эту романтику бесконечной клетки, теша себя иллюзией свободы где-нибудь в безлюдных лесах, на необитаемых островах или далеко в горах. Те же из толстосумов, кто имеет думающую голову на плечах, теперь бросают все силы, чтобы покинуть Землю и найти, наконец, вожделенный выход из этой клетки.
«А там ли они ищут? — подумал Никита, взглянув на затянутое чёрными тучами небо. — Если уж всё вокруг клетка, то, может быть, свобода внутри нас?»
Спустя час, когда все трое студентов с преподавателем сидели в углу у кассы, попивая тёплый чай из большого зелёного термоса, а дед с Митенькой мирно дремали в другом углу, на крыльце автостанции появился человек. Он походил на солдата времён Российской империи, был одет в длинную шинель из сукна, из-под которой высовывались босые бледные ноги. Человек осмотрел зал, потирая двумя пальцами длинный закрученный ус, прошлёпал до окошка кассы и постучал рукой в белой перчатке по решётке. Студенты с интересом наблюдали за странным посетителем.
Шторка в окошке дёрнулась, и из темноты комнаты показалось пухлое рябое лицо старухи с мясистыми губами и кривым, походящим на неказистый парус, носом.
— Сейчас поедем, — пробасил человек, кивнув старухе. Та кивнула в ответ и, вытащив из окна дряхлую волосатую руку, передала ему несколько билетиков.
— Кто это, дедушка? — пискнул проснувшийся Митенька. — Почему он босиком, скажи, почему!
— Здравствуйте! — прохрипел дед и сразу громко откашлялся.
— Здравствуйте, здравствуйте, — отозвался человек, опускаясь на пол посреди зала. Он сел в позу лотоса, скрестив ноги и выпрямив спину, и по очереди взглянул каждому из присутствующих в глаза.
— Почему он на полу? — спросил Митенька, хлопнув деда по ноге.
— А ты почему на кресле? — обратился к нему человек.
Митенька испуганно отвернулся и уткнулся носом деду в плечо.
— Извините, а вы водитель? — поинтересовалась Аня.
— Своего рода, — улыбнулся человек.
— А где автобус?
— Вы уже в автобусе.
Руки девушки похолодели, подбородок испуганно дёрнулся. Человек сверлил её взглядом, и с каждой секундой тело её остывало, покрываясь инеем.
— Анька, Анька, ты чего?! — воскликнул Никита, схватив девушку за руку, но тут же отпрыгнул назад, увидев, что сам покрывается ледяной коркой.
Федя свалился на пол, схватившись за голову.
— Что это, господи, что это! — кричал он, дёргаясь, как в припадке.
— Не надо кричать, — спокойно говорил человек, качая головой, — скоро поедем.
Раскрасневшийся Митенька в ужасе отпрянул от деда, когда тот, посиневший, выпрямился всем телом и слетел с кресла.
— Сорванца, значит, — рассмеялся человек, поднимаясь, — ну хорошо.
Он подошёл к двери кассы, достал из кармана шинели небольшой чёрный ключ и отпер деревянную дверь. Из темной комнаты потянуло гнилью и сыростью, будто старая кошка почила в подвале.
Мерзкая дряхлая рука высунулась из мрака, за ней показалась голова, а затем и всё остальное. Это был большой паук, обтянутый человеческой кожей, что слегка кровоточила и лоскутами свисала в некоторых местах, как подол большого бежевого пальто. Ужасное существо ступало медленно, аккуратно переставляя каждую острую ножку. Старушечья голова со звуком, походящим на хлюпанье резинового сапога в грязи, шевелилась и вертелась в поисках жертвы. Человек указал на рыдающего в углу Митеньку, и монстр, будто воодушевившись, кинулся на беззащитного ребёнка.
Дряхлая рука схватила Митеньку за ногу. Голова старухи откинулась назад, высвободив прятавшуюся под ней пасть, походящую на собачью. Рука забросила туда дрыгающегося, как только что пойманная рыба, мальчишку. Багровые дёсна с еле заметными осколками зубов, как жернова, мололи детское тельце, разбрызгивая тёплую кровь по кожаным креслам, синим стенам и пыльным окнам. Митенька визжал и никак не умирал, надрывая горло в бесконечной муке.
Аня, вжавшаяся в кресло, мечтала потерять сознание, чтобы не видеть этих мучений. Никита, сидящий рядом со скрючившимся Федей, тоже желал лишиться рассудка, лишь бы страшная картина исчезла, растворившись в благоговейном тумане забвения. Дед Митеньки лежал неподвижно и про себя молил Господа о смерти.
Наконец, покончив с ребёнком, чудовище вернуло старушечью голову на место и скрылось во тьме кассы. Человек закрыл за ним дверь и, снова присев посреди зала, начал говорить:
— Время недопонимания прошло, оно должно остаться позади. Моё имя Слурп, я буду вашим…кхе-кхе, кондуктором. На практику вы, уж извините, не попадёте. Автобус часто съезжал с асфальта и в один момент — бум! — он всплеснул руками и улыбнулся. — В кашу, просто в кашу, двое выживших, довольно-таки обидно.
— Где Митька? — прохрипел дед.
— О, не бойся, — успокоил его Слурп, — его не заберут. Просто пойми, выход отсюда немного не в том месте, где был вход. Он очнётся рядом с мёртвым дедом и почти ничего не вспомнит.
Дед протяжно завыл, закрыв лицо руками.
Никита первый догадался, в чём дело. Он сидел, чуть дыша, облизывал влажным языком ледяные губы и тёр друг об друга окоченевшие пальцы. Сквозь мучительную боль от разбивающихся внутри его горла льдинок, парень спросил у человека:
— Где остальные?
— В другом месте, — ответил тот, — что называется — в раю… или куда их там определят. Вы не пугайтесь, вас не в ад забирают, у нас куда лучше. Вам оказана честь служить.
Никита зажмурился, сбросив льдинки с ресниц. Он ещё раз напрягся всем телом и прошептал:
— Кто второй?
— Ах, второй, — во все зубы улыбнулся Слурп, — это куда интереснее. Наша братия, то место, куда вам оказана честь вступить, не может всего того, что может обычный человек. Например, привести новых людей туда, откуда их заберут. Да, мы можем приблизиться к человеческой душе, но чтобы хлебать её, как похлёбку… это уже сложнее. Сначала нужно подстроить аварию, уколоть душу водителя, ухватить шестерых за шкирку и притащить на автостанцию. Но мало иметь свою армию, нужны агенты среди людей… — он посмотрел на Степана Степановича.
Преподаватель единственный не был покрыт инеем и сидел совершенно спокойно на своём кресле. Услышав своё имя, он стыдливо отвёл взгляд.
— Степан… — еле слышно выдавила из себя Аня. Теперь она больше походила на живую ледышку, чем на красивую девушку.
— Своего рода полукровные, — продолжил Слурп. — Людям не понять и половины процессов, происходящих у нас. Мы всегда рядом, но мы фатально далеко, мы летаем вокруг ваших душ, но хлебнуть из них может лишь… — он вдруг умолк и резко повернул голову на окна.
Снаружи в зал ожидания заглядывал большой полупрозрачный глаз.
— Он уже здесь, — человек рассмеялся, — автобус прибыл.