По весне, в дневное время суток два цвета владели районом Григория — бежевый и белый: на бежевых сталинских кубах, на голых деревьях, на дорогах бледным оттиском горело солнце и казалось — есть только бежевый и белый; как инь и янь — бежевый и белый, и больше ничего.  

В день тот Григорий шел из университета в черном пальто: черной точкой он скользил в бежевом и белом море.

Статуя Ленина на площади Ленина рядом с университетом имени Ленина стояла давно — потемнела; машины текли мимо статуи, мимо площади, университета мимо; машины — были облеплены бежевой пылью, бурою грязью, и серое небо сжигало их бледным солнечным пламенем. 

Григорий достал сигарету из черной упаковки и щелкнул зажигалкой — закурил — задумался. Григорий очевидно грустил. Спросите его: “В чем дело, Григорий?” и Григорий ответит: “Я провалил сессию. А еще я голодный.” Все верно! Григорий шел подкрепиться в сталинский куб.

Тот сталинский куб заболел, покрылся болячками: надстроенными балконами, ступеньками дешевых магазинов, пластмассовыми окнами (белыми, безвкусными), внешними блоками кондиционеров, вывесками пивнушек и парикмахерских, листовками, решетками, трещинами, выбоинами, замазкой, пометом  — заболел сталинский куб; и в углу куба, в высоких, широких, в шикарной лепнине стенах его завелось и гнило внутри ЗАВЕДЕНИЕ с беляшами, шаурмой и самсой — в сталинском кубе — у площади Ленина! — завелось масляное, жирное, сальное ЗАВЕДЕНИЕ!

Григорий зашел внутрь ЗАВЕДЕНИЯ, заказал шаурму и горячего черного чая. Сел у окна (длинный, общий стол). Там же сидели: таксисты, другие студенты, бабка, мужчина с толстыми щеками; за окном ветер швырял по асфальту всякую дрянь: листики, упаковочки из-под чипсиков, обрывочки, веточки, окурочки…  и во всем этом был или не был смысл. 

— А конечно раньше было лучше, — начал один из таксистов; видимо, продолжил заглохший до прихода Григория разговор. — Я раньше работал на заводе нашем. 

— Бу-у-у!.. — понимающе сказал второй таксист.

Григорий с интересом повернулся к таксистам: один обладал яркими, коричневыми глазами и белыми усищами с бурыми проблесками, второй — в кожаной куртке — не обладал ничем кроме затертого пыльным бежевым ветром лица. Усатый уже кончил есть. Второй, в кожанке, крошил хрустящей самсой и прихлебывал пар из стакана — из-за жевания ничего не мог говорить кроме “бу-у-у”... 

— Как раньше и как сейчас обращались с рабочими? Сейчас как на скотину орут на ребят. Я говорил, я ссорился: на чем стоят заводы? На таких простых ребятах.

— Бу-у-у!..

— Вот именно… начальники сейчас в Москве, им все равно, что тут творится. Раньше — квартиры давали, раньше — а! Что говорить… 

У Григория заболело между ребер и засверлило в зубах от наглой советской крысы. И он заметил, что один из ногтей усатого таксиста был черный, как оплавленная пластмасса… Григорию подали шаурму — тут он передумал есть в ЗАВЕДЕНИИ, попросил завернуть с собой — и подошел к усатому таксисту.

— А с чего ты взял что я таксист? — спросил усатый.

— Вы не таксист? — покраснел Григорий, и отступил назад, и стиснул рукав своего черного пальто. 

— Да таксист он, — сказал густым голосом его ничем не примечательный товарищ.

— Подвезете на Суворова пятнадцать?

— За двести пятьдесят.

Григорий знал — красная цена такой поездке сто рублей (начиная от семидесяти). 

— Красная цена такой поездке сто рублей, — сказал густым голосом его ничем не примечательный товарищ.

Усатый цокнул и согласился.

Григорий и таксист вышли на улицу пропахшие маслом, сели в черный жигуль — а Григорий морщился от внутренней боли, от грусти, от бледного солнца на бежевом мире; таксист — не морщился, а надел черные очки, стряхнул крошки с широкой груди. Тронулся. Григорий посмотрел на руки угрюмого таксиста на руле — на черный ноготь на сморщенном от времени пальце… 

— Это вы на заводе?

— Что на заводе? — недовольно отозвался таксист… почему-то не понравился ему длинный Григорий в черном пальто.

— Ноготь.

— Ноготь не на заводе.

Таксист причмокивал (смаковал остаточный вкус беляшей) под мерное тиканье поворотника, а когда повернул на улицу с березами (черное, белое) — сказал:

— На заводе, по молодости, наступил в суспензию. Это гадость всякая, стекает и копится под агрегатами. Отправили меня чистить ее, но по дурости наступил в нее — сжег всю ступню. В черных волдырях была. Лежал в больнице… 

— А правда, что раньше лучше было?

— Правда, — сказал усатый. — Раньше было все — работа как работа, мечты, надежда, любовь, а потом — пропало, потерялось, не знаю даже, где — да и какая разница. Все через это проходят.

“Странный таксист какой”, — подумал Григорий.

— А потом?

— Пора выходить.

— Из жизни? — взволнованно спросил Григорий, ковыряя молодыми пальцами бежевые пуговицы пальто.

— Из машины. Приехали! 

Григорий покраснел. Пошарил по карманам, отдал сто рублей (без сдачи) и вылез из машины. Он вернулся в детство — в родные места, где рос, тут были — детская площадка: скрипучие качели, облупленный турник, мятый рукоход, кусты и деревья, дом: панельная серость с малиновым отблеском в окнах (солнце садилось), и ничего бежевого, ничего белого.

Григорий поднялся в квартиру двадцать девять. Подъезд давил на длинного Григория, на стенах пестрели рисунки маркером, такие, как раньше, но теперь — печально было, что они есть, а не весело, и в этом был или не был смысл… 

В квартире двадцать девятой Григория встретил Андрей. 

— Друг детства, — сказал Андрей насмешливо. — Черный вестник — явился?

— Пал жертвой ностальгии.

Сели на кухне. Чайник вскипел, черный чай — постойте, забыл про Андрея! Андрей был коренаст, лыс, имел толстую шею и шрамы на ней, глазами смотрел пронзительно; да, глазами смотрел сурово и не стеснялся смотреть в глубь глаз собеседника — прошивать взглядом насквозь не стеснялся.

Остывшая шаурма солонила язык; ее было приятно жевать. По животному приятно... Безволосая, нежнокожая обезьяна Григорий жевала кусочки мяса и овощей с соусом обернутые пресным тестом; обезьяна стимулировала свое тело, обезьяна и ее обезьянье удовольствие существовали на кухне — ради того поколения безволосых обезьян умирали, творили историю.

— Ты завалил сессию, — проговаривал Андрей, стряхивая пепел в чашку с остатками черного кофе, — вот тебе и грустно. 

— Не понимаю… 

— А что понимать? Какая ностальгия? 

— По ушедшему.

— По ушедшему! Тьфу. Ушло то же самое — только шел ты из школы, а не из университета.

— Раньше было лучше…

— Вот! За такое нужно убивать! Мещанство, ванильное чувство… 

Андрей пускался в рассуждения. Нужно понять тебе, как устроен мир, и ничего в этом плохого нет, и все как раньше — просто приелось — да, нет этого ничего, живи, люби и жуй и спи и жуй, а настроения (тут Андрей поднимал палец вверх и тыкал в желтый потолок своей кухоньки) — удел зажравшихся, заскучавших свиней… 

Григорий насильно кивал, и жевал, и смотрел за окно — там ждала его учеба, и горел вечным, бледным огнем бежевый мир… Он думал: ну да! брешешь! хоть сто разумных слов приведи, себя не обманешь — раньше была учеба, мечты, надежда, любовь, а потом — пропало, потерялось, не понятно даже, где — да и какая разница. Все через это проходят под нескончаемый, оглушительный визг всемирного колеса…