РАНЬШЕ

Раньше я был жутко в себе неуверенным. Ещё до того, как на моём лице проступила жуткая деревянная маска, а тело обтянул бледный костюм. После чьего-то дня рождения, сидя на холодном балконе в дождливую октябрьскую ночь, я, уже протрезвевший, слушал, как читает свои стихи милая провинциальная поэтесса. Она, как и все творческие скромняги, поначалу отказывалась, а потом после долгих уговоров будто вспыхнула. С выразительной яростью она отчеканила складное стихотворение со сложными интересными рифмами. Затем мы целовались, а я всё думал, стоит ли рассказывать ей о своём творчестве, но так и не решился. Из-за этой нерешительности она, наверное, потеряла ко мне всякий интерес.

Раньше я много врал, скрывал за шутовством и балагурством свои настоящие чувства и интересы. Потому что не верил в людей, боялся удара в спину и гнусных завистливых насмешек.

Я врал своим подругам, что не влюблён в них. Окружённые сворой ухажёров и ещё не решившие, кто из них станет им менее безразличен, они не без интереса спрашивали, на сколько я оцениваю их внешность, на что получали лживые семь или восемь из десяти и успокаивались. Сказать правду, искренне назвать подруг практически эталонами красоты, означало смерть всякого их ко мне интереса и конец дружбы. На фоне множества воздыхателей я смотрелся выигрышнее, но смотреть было некому. Лишь я один мог видеть. И видел лжеца.

Я врал одной из первых возлюбленных, когда хвалил её слёзно-сопливый стих, посвящённый скопу сочинителей бездарных виршей, больше смахивающих на посредственные текстики начинающих баттл-рэперов. Ей, как оказалось, было важно, чтобы я не оказался заправским бабником. Даже поцелуи наши ощущались какими-то лживыми. Она всё пыталась выяснить, сколько женщин у меня было до неё и очень боялась обжечься. В конце концов она нашла себе кучерявого девственника с влажными ручками и ушла его развращать. А я, хоть и строил из себя равнодушного альфу, посвящал ей стихи и мечтал когда-нибудь признаться, что за холодным опытом тлеет жаркая душа романтика, но вновь не смог решиться.

Так повторялось раз за разом. Вибрировал в груди приятный трепет первого поцелуя с новым человеком. Вот она, прямо передо мной. В наших отношениях ещё ничего не ясно, да и отношений никаких нет, но это вовсе не важно, мы не задумываемся об этом. Важен лишь момент, мгновение, когда губы нежно соприкасаются, когда чувствуешь её тёплое дыхание своей щекой, и всё вокруг замирает, а по телу разливается тепло. Один момент, ради которого, как кажется, и стоит жить. А после снова ложь.

Раньше я верил в справедливость. С детства тянул за собой мшистый якорь, облепленный тиной и морской грязью. Раскалённая под солнцем цепь жгла бледную спину, и эта боль оборачивалась калечащими воспоминаниями.

В садике меня мучили уборкой. Я корчился от омерзения, складывая липкий разноцветный конструктор в большую коробку, едва не плакал, расставляя по полкам смердящих мягких зверят. Однажды я просидел целый день на своём маленьком стульчике, не прикасаясь ни к одной игрушке. Перед тихим часом воспитательница схватила меня за воротник и толкнула ко всем — помогать убираться. Тогда я со всей серьёзностью заявил, что не наводил бардак. А она, скривив рот и подталкивая меня, процедила: «Я его, что ли, наводила?»

В голове хрустнуло: это родилась крошечная щепка. В будущем она разрослась и стала моей проклятой деревянной маской. Её рост ускорили деревенские бабки.

Раньше я был лидером. Со своей тягой к справедливости, я рос рассудительным, не боясь ответственности, и в дворовых играх уверенно брал на себя роль капитана.

Престарелые сплетницы стали шептаться об активном мальчике с манией величия, их складные блеяния подхватили мои сверстники. Родители ругали меня, убеждали, что нужно быть скромным и не выделяться.

Мой зычный призыв к действию сменился беззвучным кивком, жгучее рвение — пассивным наблюдением. Я до смерти боялся высунуться, а вид брюзжащих старух навсегда застрял в голове, став одним из узоров на маске.

Окончательно же мою активность растоптали в школе. Какой-то комик сказал, что детям учителей не нужны дневники, оценки им ставят сразу в мать. Нам не были близки шутки про ужасный день родительского собрания, потому что такой день у нас никогда не заканчивался. С понедельника по субботу любой омерзительный педагог мог зайти к моей матери посреди урока и с серьёзным лицом заявить, что я — и это непростительно — улыбался на его уроке или хуже того — посмотрел в окно.

Я совсем не гулял. Кусками жрал лёд и в мокрой футболке прижимался спиной к холодной балконной стене, лишь бы заработать болезнь посерьёзнее и пропустить чёртову школу. Молил родителей, чтобы остаться дома, прожить лишний день без травли, но те лишь ругали меня и совсем не слушали.

Одноклассники же считали мои нескончаемые острастки какой-то пелевинской постановкой, призванной убедить всех, что у меня нет никаких привилегий. Но на самом же деле они должны были вот-вот появиться, ещё пара дней и все учителя разом выставят мне пятёрки, а директор позволит не посещать уроки и заранее выдаст аттестат. Поэтому мудрые одноклассники действовали на опережение, стараясь затравить меня до этого Великого триумфа. Но тот к концу школы так и не случился.

Раньше я был ужасно скрытным. Почему-то боялся оттолкнуть всех своими интересами. Но уже в институте я пробовал открываться людям заново. Как-то даже решился не лгать о своём творчестве. Но в какой бы компании, стыдясь и сконфуженно отводя взгляд, не признавался, что пишу, всегда находились эти двое: активная девушка, в шутку величавшая меня великим писателем, и не ровно дышащий к ней мужчина, тут же называвший меня бездарностью. Как по методичке неугомонная дешёвая копия Глеба Капустина рвалась меня срезать, то сравнивая с Достоевским, то с Палаником. Будто перед ним сидел не измученный одиночка с единственным хобби, а амбициозный хипстер с надменным взглядом, в каждом предложении использующий слово «буквально». Сейчас бы я с улыбкой сказал, что с нетерпеньем жду посвящённую мне главу в его «Окаянных днях 2.0», но тогда это меня задевало. Руки опускались, по коже бегали мурашки, на лицо спускалась маска со случайной эмоцией, любой, кроме настоящей.

Особенно негодовали те, кто был постарше. Идиоты никогда не поверят, что ты, будучи младше их, можешь оказаться умнее, мудрее, талантливее. Они спокойно отнесутся и даже сочувственно покачают головой, если в двадцать лет ты сопьёшься, сгниёшь на веществах, дважды женишься, заведёшь трёх детей, дважды разведёшься, лишишься пальцев за долги, повесишься наконец. Такой расклад в их глазах даже почётнее. Но если в двадцать, в самую светлую студенческую пору ты начнёшь задумываться о смысле жизни, о своём предназначении, напишешь книгу или сочинишь стихотворение вне почитаемого ими алкогольного или наркотического делирия, то идиоты взорвутся. Посмотрите на него, скажут, малолетка пытается развиваться! Передай-ка мне, Стёпа, мои семь шприцов «Неделька», их взяли по скидке. У нас вот самый старший тоже творческий, стихи пишет, но он их только нам читает и не высовывается!

Их старший с перекошенным недовольным лицом стоял посреди тусклой комнатки и медленно спускал шорты. Под своим мелким сморщенным корнишоном он держал целлофановый пакет, закреплённый вокруг мошонки канцелярской резинкой. Внутри уже скопилась тошнотворная помесь пота и чванства по цене равная представлениям старшего о своей исключительности. Верные товарищи, сидевшие вокруг, обмакнули в зловонной жиже пальцы и сладострастно облизали их, а потом сцепились и стали драться за остатки на дне пакета. Они называли это мужской дружбой, меня же увиденное повергло в ужас.

Так и протекала жизнь перепуганного человека, пришедшего во взрослый мир в одиночестве. Моя бледная кожа покрылась коростой изо лжи, а деревянная маска не снималась даже во сне. Со временем она деформировалась и приняла форму моего лица. Я был вынужден носить её, отпугивая одних и привлекая других, и ни за что не высовываться. Иначе одни навсегда уйдут, а другие страшно обозлятся.

И как-то за одну ночь на тело будто рассыпали гнойники, весь день я прокалывал их булавкой и щедро заливал водкой, а к вечеру они вновь наполнились вязкой жёлтой слизью и разом лопнули, точно сотни мин. Я в ужасе бросился в ванную и обнаружил, что весь покрыт непрозрачной бледной плёнкой. Вкупе с маской этот костюм делал меня похожим на фантасмагоричного водолаза.

С того дня всё стало проще. Ненужные эмоции и чересчур искренние слова были погребены под новым деревянным лицом, движения и чувства — под новой кожей. Хрупкий внутренний мир оказался надёжно забетонирован. Сперва мою душу обуял пульсирующий ужас, но вскоре бледная плёнка проникла в грудь и все жуткие чувства исчезли. Искусственный облик переиначил и видоизменил мои пороки: неуверенность сменилась распущенностью, а ложь из вынужденной для собственной защиты необходимостью превратилась в повседневный стиль общения. Оставалось только наблюдать.

В тот же месяц я пригласил в гости девушку. Одиозную особу, которую выбрал костюм. Она была одной из тех демонстративно воинственных дам с прогрессивными взглядами и примитивными чувствами, готовых в любой момент променять всех близких на одного недоступного мужика. Костюм соблазнял, она не сопротивлялась.

Холодный деревянный рот едва не жевал её тонкие губы, бледная рука полезла под футболку и мастерски расстегнула кружевной бюстгальтер. Девушка томно дышала, а я, запертый, беззвучно вопил от омерзения.

С утра костюм повёл меня в спортзал, схватил штангу и приказал заниматься. Вечером маска созвала подруг, мы пили пиво и веселились.

Меня учили, что настоящий друг будет рядом, когда тебе плохо, а не только в минуты светлой радости, однако мои друзья переплюнули это правило. Они отдалялись от меня в моменты счастья и ждали моей тоски, чтобы прийти, скромно поддержать и тут же завалить своими проблемами. Я до безумия конфузился и не решался долго говорить о своих проблемах, находя свои рассказы жалкими. Друзья же говорили о своих проблемах много и до неприличия часто.

Маска знала это, она виртуозно играла с ситуацией, покорно молчала и изредка поддакивала, а потом давала какой-нибудь совет. За это друзья считали меня надёжным слушателем и хорошим советчиком, но советы никогда не исполняли, отчего страдали и накапливали багаж проблем для нашей новой встречи. Я молчал всё больше, и со временем мои деревянные уши стали походить на два неглубоких ушата.

Иногда маска слабела, появлялись мелкие трещинки в уголках губ и прорости на лбу. В такие периоды я становился разговорчивее. С одними друзьями всё шло наперекосяк, они обижались и винили меня, с другими общение внезапно налаживалось. В начале лета я сдружился с бывшим одноклассником, с ним хотелось пить без маски и качаться не по воле костюма. Он замечал жутковатый деревянный узор и никак не мог понять, что же со мной не так.

Наружу стала прорываться правда. Сквозь острые щепки я стал различать очертания истинного лица. На руках синели мои собственные вены и лоснились родные ногти. По ночам приходило вдохновение, получалось много сочинять и писать.

А потом друг уехал на месяц, и я вновь обнаружил в зеркале чудного белого водолаза.

Душа изнывала от безысходности. Я хотел было упасть на колени и закричать, но костюм запретил чувствовать душевную боль, она отлетела куда-то в область затылка и увязла в мыслях под стражей маски. Эта парочка забрала мою жизнь. Я хирел под ними и гнил, точно грязная болячка под пластырем.

В конце осени я переписывался с девушкой. Тело зажгло, лицо перекосило, мой панцирь учуял свежую кровь. Он, впрочем, может быть, беспокоился обо мне. Не хотел оставлять одного, ведь любая причинённая боль отзывалась и в нём.

Бледные пальцы набрали приглашение выпить вина, деревянный рот надиктовал парочку милых голосовых сообщений.

Вечером костюм действовал по отлаженной схеме, ему хватило часа, чтобы принять в объятия эту худенькую голубоглазую милашку.

В этот раз всё шло поразительно быстро, сильные бледные руки в такт музыки уложили добычу на диван и резко стянули с неё узкие джинсы вместе с бельём. Но она вдруг испуганно отпрянула и уставилась на меня. Я чувствовал, как растерянно расплывается в улыбке маска, и видел, как всё шире раскрываются чудесные глазки её новой жертвы.

— Что у тебя с лицом? — спросила она.

В ушах загудело. Болезненно треснуло где-то в висках, маска со страшным хрустом разлетелась.

«Заметила! Заметила!» — причитал пугающий шёпот.

— Не смотри! — возопил я, прикрыв настоящее лицо.

Девушка слезла с дивана и, аккуратно ступая меж щепок, ушла в коридор. Я слышал, как захлопнулась дверь.

Голова, казалось, вот-тот расколется, переполненная спрятанными ранее мыслями. Я ужаснулся, представив, что и у моих друзей есть свои маски, из-за которых они так себя ведут. Мне стало дурно, всю ночь тело билось в треморе. Утром лихорадило, точно в похмелье. А днём ломило, как после первой силовой тренировки.

Вернувшийся в город друг первым увидел моё лицо. Я был уверен, что теперь наша дружба закончится, но он встретил меня с улыбкой, обнял, предложил взять пива. А вечером ко мне пришла сбежавшая девушка. Я предложил выпить чаю с мёдом, сел рядом и, дрожа с непривычки, посмотрел ей прямо в глаза.

Она улыбнулась:

— У тебя такие зрачки красивые, как будто лепесточками выложены.

Я улыбнулся в ответ и отвёл взгляд на окно, лишь бы не расплакаться. А она взяла меня за руку и потянула к себе. Дыхание перехватило, по спине побежали мурашки, в средостении полыхнуло пламя. По всему телу пульсировали спазмы, но вскоре они сменились приятным пощипыванием. Это рвался бледный костюм.

Голубоглазая сделалась мне самым близким человеком. Она читала всё, что я писал. Слушала, что и как я говорил. Со слезами на глазах принимала посвящённые ей стихи. И — о боги — как же она на меня смотрела.

В произошедшее не верилось, всё казалось какой-то глупой сказкой, где настоящая любовь и дружба побеждают жуткое проклятие. Сидя ночью на холодном кафеле в ванной, я держался за больную голову, трогал собственное человеческое лицо и думал, неужели для освобождения кому-то нужно было просто рассмотреть на моём лице страшную маску? В ту же ночь я понял, что впервые по-настоящему полюбил.

Заново научившись жить в истинном теле, я наконец-то решился предстать перед подругами. Они ужаснулись, с отвращением поморщились и покинули меня. Тогда я, сражённый горем, хотел упасть на колени и взмолиться о прощении, но крепкие руки друга подхватили меня, отнесли обессиленного домой и передали в нежные объятия любимой.

Остатки костюма, обратившись рубцами, стали чрезвычайно токсичными. Моё дряхлое тело обросло жиром. А крохотная щепка — последнее напоминание о кошмарной маске — рассасывалась в мозгу, отрыгивая тошнотворными миазмами. Истрёпанные нервы превратили меня в депрессивного лентяя. Дни сменялись, ничем друг от друга не отличимые.

Проснувшись в обед, я лежал с пересохшими губами и переполненным мочевым пузырём, стеная от одной только мысли, что мне придётся решать, куда пойти сначала — на кухню за водой или в уборную.

Доктор сказал, что в моей голове завёлся рукастый контрацептив — синтез умирающих маски с костюмом. Редкостный подлец, невыносимый, обиженный тем, что более не может полностью контролировать тело, он научился хватать меня за мозг и портить жизнь истинному обличию.

— Вот, — говорю ему, — рассказ написать хочу. Пойду-ка сяду в кресло.

— Стоять! — визжит он, похрипывая. И из этого хрип со звуком ломающегося улья вырывается смех.

— Ты чего ржёшь? — негодую.

— А ты зачем ерундой занимаешься? Иди книжку читай, куда тебе писать…

И тянет, скотина, тянет. Жадно впивается отбитыми чёрными ногтями в корку мозга.

Сажусь на диван, раскрываю книгу, читаю первый абзац.

— Совсем обнаглел! — кричит уродец шепелявым мальчишечьим голосом. — Ты вообще писать собираешься? Расселся он, чтец напомаженный! Хоть бы пару слов нацарапал.

Я морщусь, захлопываю книгу, с комом в горле шепчу:

— Закрыл бы ты лучше рот. Сейчас заштопаю, будешь штопанный.

А сам незаметно крадусь к письменному столу.

— Куда-а?! — точно рвота изливаются его слова. — Назад! Что там за слово в книге было?

— Какое слово?

— Которое во втором абзаце, осёл!

— Я второй не начинал, — протестую.

— Ага, а когда книгу захлопывал, краем глаза зацепился за слово? Зацепился, негодяй! Раскрывай теперь обратно.

И так во всём. Он заставлял меня по несколько раз смотреть на вкладку в браузере, прежде чем закрыть её. Приказывал в определённом порядке закрывать замки на двери, по-особенному выключать свет. А ещё он обожал мысленный счёт до семи, одиннадцати, пятнадцати или двадцати. И не дай Боже остановиться на шести или тринадцати — по его словам это грозило смертью.

И все эти мучения, жуткая прокрастинация, тяжёлая депрессия, глубокое эмоциональное расстройство — всё, от чего я искренне хотел залезть в петлю или сброситься с шестнадцатого этажа, продлилось долгие полтора года. Лжец внутри умирал тяжело. Я травил его таблетками и разговорами с врачом.

Полусгнивший от пролежней, мой мучитель барахтался в паллиативе, трясся в мокрой от пота и мочи койке, бился в истерике и, наконец, издох.

Теперь же, когда со мной осталась крохотная жменя узревших истину и не отвернувшихся, а внутренняя гнусь разбита и уничтожена, всё придётся начинать сначала. Не так ценны люди, дождавшиеся тебя из армии или с вахты, как те, кто дождался тебя из депрессии.

Раньше я не был собой. Настоящего меня никто не научил жить, и по этому тернистому пути мне отныне придётся идти самому. С новым опытом и свежим взглядом. Без омерзительных маски и костюма.