I
На плацу построилась воинская бригада. Сотни зелёных шапок, фуражек, берец, бушлатов и портупей на фигурках одинаковых зелёных человечков были кем-то наспех упакованы и расфасованы по прямоугольным коробкам взводов. С высоты птичьего полёта это, вероятно, читалось бы как слово «безысходность», написанное шрифтом Брайля.
Моросил дождь. С утомительной неизбежностью уставные квадратные сугробы превращались в просто «сугробы». Свежий ветер заносил из леса хвойный запах, на полпути дополняемый характерными фекальными нотками. Наконец-то весна. Погода в начале марта была под стать блюдам в местной столовой — такая же мерзкая. Хоть от красот этого края порой захватывает дух — сейчас, на фоне прорыва канализации у внутреннего КПП, эта природная красота не играла особой роли.
Коричневые ручьи бежали наперегонки и переплетались, повторяя контуры трещин на асфальте. Ниже по течению они мелодично сливались в настоящую шоколадную реку, точь-в-точь в рекламе «Несквика». Небо цвета бетона и остальное окружение, будто пропущенное через грязно-серый, «балабановский» фильтр, дополняло пейзаж и вселяло апатию.
По периметру стояли казармы, штаб и другие здания разной степени аварийности. Заборы, дыбящиеся шерстью колючей проволоки, одним только видом уже вызывали чесотку. Чёрные провода, стянутые в тугую сеть между столбов и крыш, узором символизирующим некий «ловец снов» с футбольное поле, приземляли всякого, кто хотел пустить свои мысли в свободный полёт.
На той стороне плаца возвышалась трибуна с микрофоном. За ней стоял полковник в каракулевой папахе и, не щадя ничьих ушей, по-отцовски распекал личный состав сквозь свистящие репродукторы:
— Вы трижды подумайте перед тем, как показывать своё мнимое превосходство. Не туда ударишь — человек станет инвалидом. А вы, товарищи военнослужащие, поедете по этапу прямиком, бля, на зону! — комбриг решил долго не запрягать и перешёл сразу к сути. — Там вас выебут в жопу! И заразят сифилисом! А потом вас, пидорасов, никуда не возьмут, на нормальную, блядь, работу! Ваших, блядь, детей не примут в вуз! Посмотрят: «Ага, бля! Отец — уголовник!», и у них не будет будущего! И вы сбомжуетесь...
«Интересно, про теплотрассу скажет?»
— Заболеете туберкулёзом! Сопьётесь, и с такими же, бля, вонючими бомжами сдохнете под теплотрассой!
«С разорванным очком...»
— С РАЗОРВАННЫМ ОЧКОМ! — каждым словом можно было глушить рыбу в окрестных водоёмах. — Так что я здесь каждому, бля, повторяю: подумайте трижды перед тем, как загубить свою и чужую жизнь таким образом. Федóра!
Голос из строя:
— Я!
— Тебя уже выебали в жопу?
… Мы в полусоставе военного оркестра были самой нескладной «коробкой» из всех. Вместо положенных шестнадцати человек во взводе присутствовали лишь семеро: Никитос, Людской и я стояли в первой тройке согласно ранжиру. За нами были Рыжий, Саня Белый и Матвей. Осипов замыкал взвод, и дело не в росте — просто он единственный был без рукавиц. Клубные ребята носили то, что им выдадут в их родной располаге, это зависело от конкретного подразделения и отношений с каптёром. Поэтому везло тем, кому везло, а невезучим, соответственно, — моё почтение.
Всё же главным зашкваром для нас было присутствие в строю само по себе. Раньше мы запросто могли, к примеру, забыть про построение. Если никак, то мы скучали в метре от трибуны перед строем, с музыкальными инструментами в руках и лёгким сердцем. Красота! Сегодня мы были по другую сторону баррикад, а виною был особый случай: в бригаду вернулся Батя.
Полковник Макаров редко радует визитами. Обычно делами бригады рулят его многочисленные замы. Но если уж комбриг нас навещает, то веселье всем — от офицеров до жителей соседней деревни Вяткино — гарантировано. По традиции батя наводит суету в доме накануне крупных окружных проверок. «Взрываются» каптёрки, в спешке заполняются ротные журналы, по располагам летают стулья, а иные дневальные вынуждены нести службу на тумбе в касках и бронежилетах. Никитос рассказывал, как полгода назад моей роте выпала честь вынести всю казарму с мебелью прямо на плац. В минус двадцать. По форме «раз». Если не ошибаюсь, репетировали команду «отбой» из-за бедолаги, покурившего ночью в форточку туалета. Вот и сейчас что-то такое намечалось, от чего «забегали» даже старшие офицеры. А для срочника в Вяткино нет приметы хуже, чем увидеть своего трезвого, гладко выбритого комбата в общем строю.
И в довесок всегда шла эта гнилая телега про теплотрассу, которую и так все уже выучили наизусть.
Один из штабных офицеров с рукой у головы что-то отрапортовал комбригу и развернулся к командирам подразделений для выдачи инструкций. Коротко крикнул: «вольно!»
— Эй, барабанщик!
Я поморщился.
— Барабанщик! Ты строем не ошибся?
Ко мне обращался сержант из соседнего взвода. Вернее, моего взвода. Неловкая ситуация: я предпочитаю видеть все эти тела спящими, ибо возвращаюсь в роту я обычно уже после отбоя.
— Барабанщик! А где твой барабан? — хохотнул кто-то из моей роты.
— Щас тебе по ебальнику побарабаню, — огрызнулся я.
— Слышь, Вася. Не охуел ты так базарить? В себя поверил или снова за жопой замполита спрячешься? — пробасил Мамаев, сторонник модели «как себя поставишь, так и послужишь».
— Я верю в то, что ты больше не пойдёшь скулить к ротному, как тогда, — ответил я и мысленно приготовился к драке. «Тогда» — это когда я забил на ПХД (парко-хозяйственный день) перед командирским днём и загасился в клубе.
Мамаев сверлил во мне отверстие взглядом. Его физиономия со сросшимися бровями напоминала лицо каменного истукана с острова Пасхи. Неплохо бы как-нибудь разрядить обстановку, что ли...
— Всё нормально, пацаны! Просто они у себя в клубе клеем обнюхались — вот и промахнулись малёхо. Плац-то большой, с кем не бывает! — залихватская от каптёра зашла как к себе домой.
— Ага! А ещё они там в сраку долбятся и из-за этого им ходить трудно! — чем тупее шутка, тем громче были овации.
— Барабанщик! Барабан-то где проебал?
— Барабанщик! Ты в наряде сегодня, ты в курсе?
— Барабанщик! А, барабанщик?
Ни в какие наряды я давно не хожу. Меня, как «основного» барабанщика, действительно крышует замполит. Я покидаю свою роту до подъёма, а прихожу после отбоя. Не служба, мечта! Побочный эффект кроется в искренней ненависти от всего братского коллектива, к которому я до сих пор не притёрся. Меня мало того, что забросило на Дальний Восток аж за семь тысяч километров от родины, — так я ещё и прыгнул, как говорится, через сразу несколько «голов», чихав на всю субординацию.
— Барабанщик, там óчки засорились. Люди не справляются, — каптёр блистал. — Нужна твоя помощь! Можешь даже друзей из клуба позвать, если хочешь!
— Ну так пожри говна, в чём проблема? — не самая изящная моя ответка, признаю.
В мыслях было одно: побыстрее свалить.
— Ну всё, «стукач», пизда тебе. В располаге ещё пообщаемся...
— Да мне по барабану.
Кто-то неподалёку грязно выругался. Комбаты получили у трибуны инструкции и развернулись «кругом» с ладонью к голове, каждый лицом на свой батальон. Сделали пару шагов и, как только из колонок донеслось оглушительное «БЕГОМ БЛЯДЬ!», перешли на мелкую трусцу, смешно придерживая болтающиеся шапки.
Никто из солдат не улыбнулся этой картине.
«Равняйсь!»
«Отставить!»
«Равняйсь!»
«Смирно!»
«В походную колонну!»
Никитос, старший нашего взвода, вышел вперёд.
«Поротно!»
«По местам несения службы шаго-ом...»
«Ма-арш!»
«Хрум-хрум-хрум-хрум...»
Последние три месяца моим «местом несения воинской службы» был местный армейский клуб.
До этого я полгода провёл в учебке под Нижним, где получал военно-учётную специальность механика-водителя инженерных машин, хотя самым ценным моим навыком внезапно оказалось умение выбивать дроби на барабане. Та военная часть была уставной, и упор в ней делался на показуху. Чистые лужайки, пластиковые окна и торжество устава в любом вопросе. Большое внимание уделялось строевой подготовке, а в ней, как известно, без барабанщика никуда. Хотя оглохнуть от стрельбы и размесить осеннюю грязь за штурвалом сорокатонного гусеничного тягача я всё же успел.
В перерывах между поездками на полигон мы жили в комфортабельных кубриках, будто в пригородном хостеле. Армейский быт запомнился мне тогда даже какой-то стерильностью, что ли... За время обучения я привык к распорядку, обзавёлся новыми друзьями и с нетерпением ждал выпускного, чтобы, наконец, попасть в боевую часть и забыть про уставное дрочево.
В целом у меня были неплохие отношения с сослуживцами и командирами. Поэтому, узнав, куда меня отправляют дослуживать, я был, мягко говоря, в недоумении. Всю учебку нас стращали, что в то место отправляют лишь особо отличившихся распиздяев и косяпоров. А в итоге вышло, что самых альтернативно-одарённых послали служить на жаркие курорты, а нас, законопослушных граждан с положительной характеристикой — на противоположный конец карты, поближе к китайцам и диким медведям. В бухгалтерии что-то напутали, не иначе...
Одно порадовало: та неделя, что мы провели в поезде, тоже шла «в зачёт», и была весьма расслабленной. Я отоспался за все месяцы службы и большую часть дороги провёл у окна. До этого я и представить не мог, насколько всё-таки у меня огромная страна. Мелькающие деревья за окном сменялись широкими полями и реками, следом опять тянулись леса, но уже более густые.
Мы сполна прониклись романтикой плацкарта: все эти чаепития, еда из сухпайков, вечерние песни под гитару и мерный перестук колёс дарили нам давно позабытое чувство безопасности и уюта. По мере приближения к конечной на улице становилось холоднее, а крупные станции встречались всё реже. Солдаты тайком бегали курить в тамбур, однако даже товарищ, выставленный «на фишке», не всегда спасал ситуацию. Пару раз всё-таки мы умудрились спалиться перед ментами, делающими обход вагонов. На второй раз сопровождающие нас офицеры так обрадовались, что устроили всем праздник — всемирный день отказа от курения. В остальном дорога прошла благополучно.
После прибытия в конце ноября того года, прямо из тёплого купе нас закинули в холодные дырявые палатки бригадного полевого лагеря. Он стоял на отшибе у самой набережной, открытый всем ветрам. Вдобавок меня переодели из новенькой, выданной за два дня до отправки, «офисной» формы в какие-то чуханские лохмотья времён совка.
Каждый приезд полугодичных «курсантов» был профессиональным праздником для прапоров, старшин и их прихвостней. Для них, все мы — «свежее мясо». Как ведьмы на шабаш, они слетались в свои тесные каморки и азартно разбирали на запчасти новое пополнение.
В отдельные кучки под стервятничьи крики аборигенов падали шапки, кителя, ремни и шевроны, так бережно хранимые нами все предыдущие полгода службы. Рядом деловито прохаживались дембеля, чесали яйца, нагло пялились на нас и требовали каптёра отложить им ту или иную вещицу до поры. Досадней всего было прощаться с новыми берцами, заместо которых на моих ногах отныне болтались безразмерные «луноходы».
Всех приехавших в случайном порядке раскидали по новым батальонам без оглядки на имеющуюся специальность.
Наступил декабрь. Минус сорок. Следующие три недели я косплеил узника трудового лагеря: рубил деревья, чистил снег, топил буржуйку, топил снег, воровал уголь из котельной военного городка, «по-большому» бегал в лес...
Мы с моим корешем по учебке Владосом (ставшим впоследствии ротным канцеляром) ютились в одной палатке с тувинцами. Причин слинять оттуда накопилась куча, размером с замёрзший говённый сталагмит, торчащий из лагерного сортира.
При первой же возможности, когда наш батальон отправили в клуб смотреть снафф-видео про дисбат, я провернул фокус с исчезновением из актового зала и решил во что бы то ни стало отыскать оркестрового дирижёра. В запасе у меня было минуты две. Когда я открыл оркестровую, не рассчитав сил и громыхнув металлической дверью на всё фойе, кто-то внутри крикнул «смирно!», и все оркестранты, включая контрактников, встретили меня построением. Видать, кое-кто из офицеров успел вздрючить их ещё до моего появления.
«Ты кто, бля, чудовище?» — вот так, слово за слово, и завязалась наша дружба.