1

Миша с хрустом откусил от перьев зеленого лука, нацепил на вилку жирный кусочек шашлыка, обмакнул его в кетчуп, отправил в рот, прожевал, запил глотком пива и улыбнулся.

— Вот! — сказал он Саше. — Вот!

С этими словами мужчина провел куцым пучком лука вокруг себя, показывая на высокие, тонкие ели, на густую зелень подлеска; тень и солнце сплелись на траве и дорожке к бунгало. У крыльца лежала на боку большая, рыжая собака. Она тяжело дышала, высунув нежно-розовый язык. Воздух был напоен запахом трав, дыма, пропитан солнцем, прошит трелями лесных птиц и все было свежо, чисто и прекрасно.

— Вот говорят, — продолжил Миша. — Что надо делать то, се, и действительно, сидишь вот, думаешь: надо это делать, надо расти, надо быть важным, положение в обществе какое-то занять. И веришь ведь это!

Саша молча жевал и слушал школьного друга. По его плечу ползла пчела.

— Потом приезжаешь вот так в лес, — Миша взял обсыпанный солью ломтик помидора. — Разжигаешь костер, мясо жаришь и… 

Он сунул в рот ломтик и прожевал его с улыбкой. Из уголка рта потекла розовая жижа и Миша вытер ее запястьем.

— И понимаешь, что это все ложь, что это не нужно тебе, что единственное, что тебе нужно, что тебе надо, это вот это… простая, вкусная еда, и!.. И больше ничего не надо, понимаешь?

Саша молчал.

2

Старухе из соседнего купе стало получше, хотя до того, как пришел доктор, она громко покашливала и стонала, и Михаил слышал это сквозь стенку. Доктор был раздражен, говорил резко и грубо: не привык, видимо, что его отвлекают.  Последнее, что он сказал, прежде чем уйти, это громогласное и строгое “Я — фельдшер, а не кардиолог! Откуда я знаю?”. 

Не спалось. Когда поезд тронулся, Михаил и Александр выпили чаю. Лампочка тускло и желто освещала морщинистые лица давних друзей. 

Сначала за окном мелькали куски домов и улиц, залитые фонарным светом, потом густо заросший пригород в рваном тумане, а после за окном стало черно… Дверь купе криво отражалась в окне… Все казалось ненастоящим, сном, мороком, потерялось время, пространство и реальность, только стучало где-то под полом и стеклянно позванивали ложечки в пустых стаканах.

— Какой грубый был фельдшер, — сказал Александр.

— Да уж. Видимо, таких бабок он насмотрелся. Или чувствует, что они симулянты, — Михаил протер красные глаза. 

— А может, ей правда плохо было…

— Внук-то еще забегал, — Михал думал о своем, — видимо, это его главная задача, чтобы бабка не окочурилась до того как приедут домой.

— А может, ей и правда плохо было. 

Михаил пожал плечами и достал телефон. Связи не было.

— Да даже если ей и показалось… — не успокаивался Александр. — Даже если на мгновение ей показалось, что она умрет. Правильно, что позвала доктора. Я бы вызвал доктора. 

Михаил завернулся в тонкое, белое одеяло, походившее на могильный саван. 

— Ты бы нет?

— Не знаю. Чего это тебя понесло?

— В таком месте умереть, — Александр показал на окно.

— Не лучше и не хуже другого. Я люблю поезда.

— Я знаю, иначе мы бы летели самолетом, а не тряслись тут. И все же. Она одна тут, эта старуха. Не только физически. Что ей внук? Они в настолько разных мирах живут… Она отживает. Буквально! И тут боль в сердце. Какая-то полка в полутемной комнате на рельсах.

Александр поежился.

— Ты драматизируешь. — сказал Михаил. — Смерти боишься?

— И боюсь! 

— Зря. Нам не скоро еще умирать. 

— Я в этом не верю. Это все отговорки полутрупов: жизнь только начинается. Уже половина жизни точно за плечами. А значит меньше, чем прожили до этого. А я это время вообще не ощутил! Как будто за секунду прошло. Как будто бы и не было этого всего.

— Ну, я, глядишь, умру первее тебя, — зевнул Михаил. — Ты приходи к смертному одру, я тебе расскажу, каково оно. Не мы первые, не мы последние.

— Да? Мне от этого почему-то не легче. Хоть в два раза больше людей померло бы. Это, кстати, еще одна присказка: не мы первые, не мы последние. А что мне другие? Я — я, а они — они… 

— Мне, кстати, Ваня подарил ту книгу, что я у него начал читать, — попробовал перевести тему Михаил.

— Кстати про это. Вот мы уехали из Петербурга. Помнишь, как здорово нам там было?

Михаил кивнул.

— Я вот подумал. Если так грустно покидать большой, красивый город и так грустно расставаться с друзьями, то насколько невыносимо покидать друзей и родных, любимых? Жизнь эту, в конце концов. Навсегда!

Они немного помолчали. Мимо окон промчался другой поезд, невидимый, но шумный. Ритмичное постукивание успокоило Александра, черты его лица помягчели, и он стал думать о другом. 

— Все-таки я был неправ, — сказал Александр с улыбкой. — Есть что-то в поездах. Еще чаю?

Михаил кивнул. Александр взял кружки и вышел из купе.

3

Михаил Иванович смотрел в потолок и не чувствовал ног под пледом. Где-то в коридоре шушукалась семья и доктор, потом закрылась дверь в квартиру… Старик осмотрел комнату: компьютерный стол с большим экраном, кресло, окно на синюшно-серую улицу. Он прищурил припухшие веки и капризно крикнул:

— Аня! Аня, задвинь шторы! 

Дверь открылась и вошел Александр Семенович.

— Чего ты кричишь? Нет Ани, они ушли в аптеку.

— Явился. Раз пришел, закрой шторы.

Александр Семенович, шаркая, прошел к шторам и задвинул их с характерным щелчком зажимов для штор по гардине.

— Ну наконец-то. От них никакого толку.

Его друг сел на стул рядом с диваном.

— Да? А говорят, ты недавно просил раскрыть занавески, потому что тебе было слишком темно.

— Болтают они много, вот что, — буркнул Михаил Иванович и сухо закашлялся. Когда кашель прошел, его друг спросил:

— Ну что, как ты?

— Тебя бы не позвали, если бы со мной все было хорошо. Болит у меня все. Ног не чувствую… 

— Все будет хорошо, — глупо сказал Александр Семенович, глядя в сторону.

— Хоть ты не начинай! — поморщился Михаил Иванович. — Я обделался вчера и утром. У меня дед так помирал. Это организм перед смертью чистится.

Его друг ничего не ответил и вздохнул.

— Так и будешь тут сидеть? Иди, принеси нам чаю. 

Александр Иванович ушел. 

Умирающий судорожно вздохнул, снова осмотрел комнату. На любимое компьютерное кресло, красивый компьютерный стол, на бежевые обои, на шторы… Там обычно лежала его собака. Три собаки у него всего было; все ушли, оставив шрамы на сердце. Старик вдруг испугался, что больше никогда не увидит улицу, ему захотелось впиться глазами в убогую, серую застройку, услышать шум проезжающих машин (это его сильнее остального пугало — в это время машины уже не ездили, а значит, он вполне мог слышать их шум днем в последний раз), и внутренний позыв заорать и позвать Александра Ивановича охолонил его… он прикусил губу и промолчал. Противно колотилось сердце.

А еще боль, мерзкая боль, точащая его тело — ветхий от времени кусок мяса — не покидает ни на секунду, только онемевшие, бесчувственные ноги не тронуты болью-сукой, но и это не спасает: наоборот, онемение это пугает Михаила Ивановича, ведь ему кажется, как будто это его тело по чуть-чуть растворяется в бездне.

Наконец пришел Александр Семенович с двумя стаканами чая и сел на стул. 

— Я не буду, спасибо, — сказал Михаил Иванович. — Не мог бы ты открыть шторы?

— Да, конечно.

Когда дело было сделано, он снова сел, отхлебнул исходящего паром чая, и неуверенно спросил:

— Доктор сказал, тебе недолго осталось.

Михаил Иванович с ненавистью в мутных глазах посмотрел на друга.

— Спасибо, — выдавил он. — Спасибо. Мои дурочки этого бы не сказали.

— Не злись, мы же об этом условились сами.

— Ты вынудил меня. Своими разговорами о смерти постоянными.

— Извини, — Александр Семенович сглотнул. — Мне кажется, о смерти не думать нельзя. Кто не думает, тот дурак набитый.

— Ну, значит, я дурак набитый, — вдруг улыбнулся Михаил Иванович. 

У Александра Семеновича забегали глаза.

— А еще… Помнится, мы говорили в поезде… И ты обещал. Приходи, мол, к смертному одру, и спрашивай.

— Обещал, обещал. — слабо кивнул Михаил Иванович. — Что тебе сказать?

В боку больно закололо, так сильно, что на желтом лбу старика выступил пот. Он посмотрел на друга; захотелось огорошить его, заорать, что умирать — ужасно, больно, мерзко, хотелось испугать его насколько позволяет русская речь передать это все, и не только его напугать, но и дочь и жену, и всех, вообще всех, чтобы разделили они этот страх. Назло всем живым.   

— Как я и говорил, — проворчал Михаил Иванович. — Ничего особенного. Почти как простуда. Поскорее бы уже, а то лежать тут надоело.

Его друг ничего не сказал. Что, подумал умирающий, заметно, что вру? Ну так уточни правду. Я тебе дам. 

Александр Иванович ничего не сказал, попрощался и ушел к “своим дурочкам...” Потом вернулись жена и дочь, читали ему, поили с ложечки; вечером он снова обгадился, его помыли, одели в чистое, пахнущее свежестью и причесали, а потом все легли спать.

Старик лежал в темноте. В окне был виден кусок улицы: смутные очертания домов в желтом фонарном свете. В коридоре тикали часы, отсчитывая минуты. Вся комната была в темноте, сверху, снизу него и в соседнем доме жили сейчас другие люди и не знали, что тут, на старом диване, прощается с жизнью человек. Даже жена и дочь, казалось, смирились… Но только не он.

Потом чудовищная боль скрутила что-то в голове, шее и груди; Михаил Иванович часто-часто задышал, вспотел… господи, подумал он, как больно, как больно! Как мерзко!.. Когтистая лапа медленно вырывала сопротивляющуюся жизнь из дряхлого, изношенного мяса. “Хватит, отпусти, хоть на минуту, хоть на полсекунды еще дай времени, — думал он, чувствуя, как что-то, похожее на гулкий колокол, гремит в голове. — И какая разница, где умирать, в купе на полке или на диване — все одно, все мрак, ужас и несправедливость, оставьте, оставьте меня пожалуйста, хоть на минуту оста…”